Бледная луна желанной тихой гостьей
Пробралась неслышно в щель между портьер,
Растворилась бликом на сухом морщинистом запястье,
Разливаясь по сосудам изможденных вен.
Ярко-желтый имитатор солнца в лампе рядом
Шепчет сказку нежной сонной тишины,
Затухает в мертвенно-туманном и потухшем взгляде
Строго поэта, в чьих сухих руках дрожат листы.
Испещренные потоком мрачных позабытых мыслей,
Трепыхаются в объятиях старых исхудалых рук.
В них старик когда-то прожил миллион (и более) счастливых жизней,
Миллион терзаний сладостных и сотни сладких мук.
И пронзенные пером натянутые вены
Выливались черной кровью на помятый белоснежный лист,
И чернилами струились. И молчали стены,
Вслушиваясь в шорох перьев, приглушенный и летящий свист.
Среди выцветших давным-давно, изодранных обоев
Легким взмахом хрупкого пера рождался целый мир.
Мир без горя и страданий, мир без страха, бед и боли,
Мир из черных линий пролитых чернил.
Старческая бледная рука, перо зажав несмело
Меж дрожащих пальцев, замерла на миг.
И коснулась робко белого, нетронутого девственного тела.
Шрамами струился, тек чернильный лик.
Вдруг он снова слышит голос робкий, тихий за своей спиною,
Сердце стонет глухо, замерев в больной груди.
Голос слышит той, кто приходила, став несчастному слепой любовью,
Кто ему во мраке длинной темной ночи ярче всех светил.
Сотканная из пера, рожденная в изысканных чернильных строчках,
Бледная Богиня с ласковым, чарующим лицом,
Исчезающая в миг, когда поставлена конечная, решающая точка,
И, взорвавшись, рифма, словно змей, уляжется полукольцом.
И минуты сладостного, долгожданного и робкого свиданья
Длились до утра, когда старик в изнеможении опустив перо,
С болью в сердце вслушивался в тихий голос и чуть слышные и робкие признанья,
Долетавшие беззвучно с высыхающих чернильных строк.
Бережно собрав иссохшей, бледной и морщинистой рукою
Белые листы в чернильных шрамах свежих, новых слов,
Судорожно сжал их, чувствуя, как та, что так давно успела стать его слепой любовью,
Исчезает тенью, растворяется среди исписанных потрепанных листов.
Ночь за ночью хрупкое перо трепещет, пляшет над бумагой,
И, танцуя рифмой, в длинный ряд ложатся вновь слова.
Вновь и вновь она приходит, и томится сладко
Хрупкая душа поэта, сломленная и подаренная Музе навсегда.
Пробралась неслышно в щель между портьер,
Растворилась бликом на сухом морщинистом запястье,
Разливаясь по сосудам изможденных вен.
Ярко-желтый имитатор солнца в лампе рядом
Шепчет сказку нежной сонной тишины,
Затухает в мертвенно-туманном и потухшем взгляде
Строго поэта, в чьих сухих руках дрожат листы.
Испещренные потоком мрачных позабытых мыслей,
Трепыхаются в объятиях старых исхудалых рук.
В них старик когда-то прожил миллион (и более) счастливых жизней,
Миллион терзаний сладостных и сотни сладких мук.
И пронзенные пером натянутые вены
Выливались черной кровью на помятый белоснежный лист,
И чернилами струились. И молчали стены,
Вслушиваясь в шорох перьев, приглушенный и летящий свист.
Среди выцветших давным-давно, изодранных обоев
Легким взмахом хрупкого пера рождался целый мир.
Мир без горя и страданий, мир без страха, бед и боли,
Мир из черных линий пролитых чернил.
Старческая бледная рука, перо зажав несмело
Меж дрожащих пальцев, замерла на миг.
И коснулась робко белого, нетронутого девственного тела.
Шрамами струился, тек чернильный лик.
Вдруг он снова слышит голос робкий, тихий за своей спиною,
Сердце стонет глухо, замерев в больной груди.
Голос слышит той, кто приходила, став несчастному слепой любовью,
Кто ему во мраке длинной темной ночи ярче всех светил.
Сотканная из пера, рожденная в изысканных чернильных строчках,
Бледная Богиня с ласковым, чарующим лицом,
Исчезающая в миг, когда поставлена конечная, решающая точка,
И, взорвавшись, рифма, словно змей, уляжется полукольцом.
И минуты сладостного, долгожданного и робкого свиданья
Длились до утра, когда старик в изнеможении опустив перо,
С болью в сердце вслушивался в тихий голос и чуть слышные и робкие признанья,
Долетавшие беззвучно с высыхающих чернильных строк.
Бережно собрав иссохшей, бледной и морщинистой рукою
Белые листы в чернильных шрамах свежих, новых слов,
Судорожно сжал их, чувствуя, как та, что так давно успела стать его слепой любовью,
Исчезает тенью, растворяется среди исписанных потрепанных листов.
Ночь за ночью хрупкое перо трепещет, пляшет над бумагой,
И, танцуя рифмой, в длинный ряд ложатся вновь слова.
Вновь и вновь она приходит, и томится сладко
Хрупкая душа поэта, сломленная и подаренная Музе навсегда.